В конце ноября 1942 года военная лихомань занесла меня со второй волной мобилизации российских немцев в трудармию под Челябинск в шахтёрский городок Копейск в так называемую „Спецконтору по тушению подземных пожаров“.

Известную роль и, честно сказать, немалую, в моей судьбе с почти первых же дней моего пребывания там сыграл некто Володя Маллер, латвийский еврей. Он был рижанином и эвакуировался из Риги в 1941 году перед самым захватом её немцами. Володя был плотным мощным мужчиной, работавшим в нашей кузнице молотобойцем. Не знаю почему, но он сразу обратил на меня внимание. Как-то незаметно мы сблизились, хотя он был значительно старше меня, было ему тогда лет сорок.

Пожалел ли он меня - в сущности беспомощного мальчишку двадцати с небольшим лет, подавленного всем случившимся, потерявшим почти всех родных в блокадном Ленинграде, оставшимся фактически одним на белом свете, оказавшимся в среде чужих ему и говоривших на своём диалекте сосланных немцев Поволжья, живущим на грошовую зарплату и скудном пайке военных лет в трудных условиях жестокой уральской зимы, - пожалел ли он меня просто по-человечески, как отец сына - не знаю. Его-то семья погибла там, и жена, и дети.

Конечно, Маллер был добрым и порядочным человеком, хорошо говорил по-немецки, и мы чаще общались с ним именно на немецком. Он говорил на балтийском диалекте, близком к хох-дойч, а значит, на том языке, на котором я разговаривал с детства. Володька как-то сразу раскусил мою порядочность и не боялся откровенно делиться и о своём прошлом, и о сегодняшних делах. А ведь это было тогда признаком огромного доверия. Любое неосторожно брошенное слово могло в ту пору решить судьбу человека.

Так вот именно Володя Маллер и принял глубокое участие в моей судьбе в те страшные годы.

- Послушай меня, - говорил мне он, - ты погибнешь здесь на свой паёк и зарплату. Базаром надо заняться. Подрабатывать надо. Иначе пропадёшь. Я тебе помогу, денег дам для начала. Потом отдашь. И вообще, можешь на меня рассчитывать.

Честному плательщику Володя давал взаймы сколько угодно, но требовал аккуратности возвращения. Я часто брал у него суммы, превышающие тысячи рублей. Я знал, что он давал и больше.

Так Маллер стал помогать мне и обучать премудростям базарных дел - по советской терминологии - спекуляции. Сам он был дельцом в полном смысле этого слова, видно, с пелёнок. Неудивительно: он же жил в буржуазной Латвии! И там его никто спекулянтом не называл. Он просто был торгашом.

В школьные годы я научился танцевать, будучи ещё в восьмом классе. И потом, до начала войны, много танцевал на школьных вечерах и балах для старшеклассников в нашем Ленинградском Дворце Культуры.

Судьба забросила меня поздней осенью 1942 года в трудармию в южно-уральский шахтёрский городок Копейск и по счастливой случайности в „Спецконтору по тушению подземных пожаров“, располагавшуюся почти в самом центре города. Поскольку шахт в Копейске было много, а работали мы посменно, то кто бы и как бы стал нас водить или возить на лошадях под автоматами? Попробовали - нажало начальство „сверху“. Нашу общагу обнесли проволочным забором, а у входа посадили мужичка с берданкой. Но потом, видимо, начальник нашей Спецконторы доказал раздолбаям из секретных служб, что мы всё равно так или иначе весь день находимся на свободе, на своих рабочих местах чёрт-те где в огромных пределах разбросанного Копейска, и к каждому из нас часового не приставишь. Через несколько дней постовой с берданкой исчез и больше в нашем общежитии охраны не было.

Но я хочу подчеркнуть, что положение немцев в Спецконторе, вызванное самим характером работы, было исключением. Все остальные немцы в нашем Копейске жили в закрытых „зонах“ под вооружённой охраной и выбраться оттуда куда-либо было практически невозможно. Неподалёку от нас была зона шахты 7/8. Мы постоянно видели, как из её ворот на работу на шахту строем выводили очередную смену трудармейцев в сопровождении автоматчиков и немецких овчарок и точно так же приводили с работы.

Не очень далеко от нашего общежития находился огромный Городской Сад, в котором росли, в основном, толстые тополя, было очень зелено, много цветов, а летом и полно посетителей.

Из спецконторских немцев я был единственным горожанином, а поскольку в нашем общежитии не было охраны, то я мог совершенно свободно по вечерам сбегать в Горсад на танцплощадку. Там во время войны вечерами собиралось избранное общество, не то, что потом. Это были эвакуированные из Горловки, Бердянска, а также и из других городов запада России, работавшие на заводах Копейска. Они были хорошо одеты, красиво причёсаны; это были типичные городские интеллигенты, которым просто некуда было деваться по вечерам, кроме этого красивого, пышного, зелёного сада, в центре которого располагалась танцплощадка с очень скромненьким и невысоким барьерчиком по кругу. Тогда она ещё не загораживалась от безбилетников четырёхметровой железной оградой чуть ли не с колючей проволокой, как годы спустя. Публика ещё была приличная, через барьерчик не прыгала, честно покупала входные билеты.

Не было здесь пьяных побоищ и невообразимых хулиганств, как потом. И играл здесь на эстраде обыкновенный духовой оркестр. И танцевали на площадке обыкновенные человеческие танцы, никаких микрофонов и усилителей на тысячу ватт тогда ещё не придумали и не стоял грохот, как от артиллерийской пальбы.

На площадке желающие танцевали, а внизу вокруг по кольцевой дорожке ходила остальная публика. Это даже чем-то напоминало фойе большого городского театра. Сюда приходили целыми семьями.

Когда весной 1943 года на очередной летний сезон открылся Городской Сад с танцплощадкой, одеть мне было совершенно нечего. На работу я ходил в ватных брюках и фуфайке, на ногах у меня были грубые рабочие ботинки, а летней одежды у меня фактически и не было. Покупал себе входной билет и по кустам пробирался поближе к танцплощадке. Стоял там, притаившись, в темноте кустов, глядел на кольцо публики, вращавшейся вокруг и слушал, слушал музыку. Вальсы, краковяк, танго и фокстрот, которые тогда официально называли „медленный“ и „быстрый“ танец - почему-то слова „танго“ и „фокстрот“ тогда были запрещены - а сердце в груди у меня то замирало при воспоминании совершенно недавнего прошлого в Ленинграде, то учащённо билось при мысли, что мне туда нельзя, потому что я - проклятый немец...

А сюда, на площадку, куда бы я охотно прошёл, мне не в чем было идти. Вот и стоял в кустах, пока не закончится музыка и народ не начнёт расходиться по домам...

Попозже нам выдали летние спецовки. В таком виде я уже мог решиться и не залезать в кусты. Поскольку на танцплощадке в основном-то была молодёжь, значит, даже и моложе меня - мне было всё-таки уже за 20 - а молодёжь была в основном рабочая и одеться-то ей во что-то особенное возможности тоже не было. Танцевали девушки в скромных платьицах, кофточках и наверное именно в это время появилась мода на резиновые сапожки. Они были сравнительно дёшевы и доступны, а выглядели по тем временам нарядно. Так что неудивительно, что многие из девчонок тогда на танцы одевали эти полусапожки.

Возможно, именно летом 1943 года и я решился выйти на танцплощадку в своей новой спецовке. Приметил я тогда здесь одного мощного молодого парня, потом оказалось, что он бывший моряк Черноморского флота. Раз мы разговорились и с ним и так познакомились. Кажется, звали его Фёдором, и он тоже был немцем из соседней зоны шахты 7/8. Он умудрялся сбегать в Горсад даже оттуда, из зоны!

Парень был решительный и прямой. Тогда он был единственным немцем, которого я изредка встречал здесь на площадке. „Всё равно я отсюда сбегу домой в Одессу“, - говорил он мне. - „Лучше в тюрьму пойти, чем сдохнуть здесь в шахте...“.

Так и исчез вскоре Федя с танцплощадки навсегда. Может, на самом деле бежал из зоны домой в Черноморье.