Для меня блокада – не слова, не вымысел.

Для меня война не просто так – рассказ.

Столько на душе я горя выносил,

Что всего не перескажешь враз.

Блокада явилась страшным отрезком в моей жизни и предопределила дальнейшую мою судьбу. Хотя сама блокада продолжалась почти три года - 900 дней - я пережил её только до августа 1942 с последующей высылкой по „Дороге Жизни“ сначала в „эвакуацию“ по национальному признаку, а потом в трудармию.

Следует добавить, что мне в своём роде повезло: в феврале 1941 года меня демобилизовали из армии без объяснения причин, предварительно устроив экзамен по немецкому языку. Тем самым запись „немец“ по маме в моём паспорте и финская фамилия по папе сослужили хорошую службу: демобилизация спасла мне жизнь. Наш полк стоял на знаменитом Лужском рубеже и был разбит в первые дни войны. И я бы пал там вместе со своими товарищами, а так смог вернуться домой и продолжать учёбу в Ленинградском университете.

Начало войны застало меня отсыпающимся после затянувшейся за полночь генеральной репетиции спектакля по пьесе Михаила Светлова „Двадцать лет спустя“: премьера была назначена на 22 июня...

Премьеры не состоялось, а меня с другими студентами отправили на оборонные работы сначала под Новгород, а потом под Ижору. Перед началом занятий в университете нас отозвали в Ленинград, заменив второкурсниками.

30 августа фашистские войска вышли на Неву. 8 сентября была захвачена станция Мга и полностью прервана железнодорожная связь города со страной. Это и было началом блокады. Сегодняшнему человеку невозможно понять: шла война, фашистские войска вступили в пригороды Ленинграда, ежедневно город часами бомбился с воздуха, а мы приступили к учёбе в университете и учились!

Как дома, так и на улицах повсеместно были включены репродукторы. Объявление воздушной тревоги звучало по всему городу. После его окончания по радио и трансляции отбивал постоянный звук метронома, сообщающий о работе связи. Теперь все ждали, порою многими часами, следующего сигнала - отбоя.

Университет

Я вступил в университетскую команду МПВО (Местной Противо-Воздушной Обороны). Это означало, что день я учился, а день дежурил на вышке. Пост наблюдения располагался за филологическим факультетом рядом с набережной Невы. На здании спортивного зала университета и кафедры физкультуры стояла башня для астрономических наблюдений. Её мы приспособили под наблюдательный пункт. Наша команда выходила на дежурство в составе двух человек, через два часа сменялись. Позже стали сменяться реже - раз в четыре часа.

Нарастающий воющий свист возникал сначала где-то в высоте над головой, сверлящий, пронизывающий, проникающий в самую душу... Когда-то мне казалось, что это конец всему... На самом деле бомба летит дальше, куда-то в центр... Багряный всплеск зарева разрыва, потом раскат далёкого грома, и я чувствовал, как дрожит подо мною площадка вышки.

А в ушах уже стоял новый свист... Глухой удар правее... Штаб на проводе. Я почти не выпускал из рук телефонной трубки. Вокруг меня всё клокотало, как в адском котле.

Трассирующие снаряды слева и справа разноцветными ленточками упирались в облачное небо, сопровождая невидимые машины врага. Душу леденящий вой тяжёлых фугасок, глухие разрывы в центре города... Внезапно вспыхивал яркий свет, море света, будто сотни электросварщиков одновременно взялись за электроды: фашисты забрасывали нас зажигалками. Горели они так ярко, что хоть газету читай. Но голубое пламя держалось недолго: ленинградцы научились быстро расправляться с этой дрянью.

Но вот налёт закончен, звучал отбой. Люди торопливо расходились из убежищ и подворотен, спеша домой. А я стоял на вышке и смотрел на город в ожидании новых налётов и конца смены...

Дом

Дома мы уже давно больше не раздевались. Спали одетыми. Были всегда готовы ко всему. Тётя Эмилия уходила в восемь часов на службу. Она вставала раньше всех и ставила самовар. За ней поднимался я, шёл в булочную и выкупал на нас троих хлеб: 375 грамм! 125 грамм на человека! Хлеб был тяжёлый и сырой, состоящий из разных суррогатов и примесей. Принеся домой, делил на три равные части и каждый выбирал себе одну.

Теперь, когда есть было почти нечего, у каждого в буфете стояла своя тарелка, на которую с утра клался паёк хлеба. Эти 125 грамм делились на три части. Один кусочек съедался утром, второй в обед, третий - вечером. Чтобы согреться и наполнить желудок, выпивали неимоверное количество чая, а потом просто воды.

По вечерам собирались в кружок у стола, и пока горел электрический свет, тётя Изабелла доставала поваренную книгу и читала нам вслух из неё. Долго обсуждались те или иные бдюда. Вспоминали что готовилось когда-то, всё, что кушалось. Сожалели о том, чего не приготовлялось. Эти беседы происходили почти ежедневно. Потом снова выпивали громадный самовар и ложились спать.

Но мы лишились и этого: не стало света, перестало работать радио, мы не знали новостей - газет у нас не было. Практически временами мы даже не представляли, что делается на фронте или в самом Ленинграде. Слухи распространялись в очередях за хлебом. Никакие соседи к нам не ходили: у людей не было элементарных сил.

Вышка

Изменился распорядок дежурств на вышке - подыматься и спускаться стало так трудно, что мы решили продлить смену до восьми часов. Всем телом наваливались на перила лестницы и руками подтягивались шаг за шагом на добрую сотню ступеней. Дух захватывало, сердце останавливалось. Через день по восемь часов за смену на посту - 16 часов отдыхаешь и снова на 8 часов наверх.

Девяносто четыре ступени

Проползали в холодном поту.

На людей не похожи - тени,

Тенью восемь часов на посту...

Днём и ночью, в метель и дождь, в мороз и туман, голодные и насквозь промёрзшие, мы были на вышке. Заревами пожарищ по ночам на наших глазах полыхали пригороды, горели Стрельна и Петергоф...

У меня хватило силы до середины декабря. Все остальные уже... Откуда мне было знать? Один за другим они исчезали. Умирали с голоду? Замерзали? Или ещё где-то тянули свои дни? Меня ожидала такая же судьба. В этом забеге побеждал последний. Места выбывших в команде занимали девушки.

Пришёл мой черёд: я не в состоянии был пройти путь от дому до вышки. Это было сверх моих человеческих сил. Декабрь перевалил за половину, наступали самые короткие дни года. Стоял жестокий мороз. В университет я больше не ходил. Начинался мой активный путь в ничто, по которому уже шли мои родственники, опережая меня. В нашей промёрзшей квартире мне было уготовано место на диване: в полном сознании медленно умирать мучительной смертью от голода и холода.

Но в этой безвыходной обстановке на грани смерти, на границе жизни люди продолжали верить в спасение. Скованный железным кольцом гигантский город постепенно замирал. Грохотали снаряды, рвались ужасной силы бомбы, полыхали пожарища, ленинградцы доедали последних кошек, люди падали на улицах и не вставали. Вместе с костлявой рукой голода по квартирам пробирался жестокий мороз.

Больница

Одиннадцать моих кровных родственников погибли с голоду, не пережив первой, самой страшной блокадной зимы 1941-42 годов. Меня же чудом случайно спасла больница, в которой я пробыл с перерывом в общей сложности пять месяцев.

И ещё один образ надолго остался в памяти: в больницу прислали новую медсестру, только что окончившую курсы. Это была хрупенькая девушка лет девятнадцати в очках - единственная сестра, пробывшая в больнице очень недолго. Я думаю, она сама вскоре погибла с голоду. Я не представляю себе, чтобы она у кого-нибудь взяла что-нибудь съедобное. Но я помню, как другая сестра в это же время кормила умирающего - сам он больше шевелиться не мог - ложку из тарелки отправляла ему в рот, а вторую украдкой съедала сама.

Отношения этой девочки к больным были удивительно человеческими, для неё все были равны. Одинаково ласково она говорила со всеми, для всякого имела утешающее слово: тогда это было очень редко. Она была студенткой педагогического института и жила с бабушкой где-то далеко. Дома было так же холодно, как в больнице, но ещё голоднее.

Какая жуткая жизнь! Так и стоит перед моими глазами образ худенькой фигурки в надетом на зимнее пальто больничном халате с бледным лицом и сильными очками на близоруких глазах, с чёрными волосиками, выбившимися из-под косынки. Это была ленинградская медсестра...

Женщины мира! Сомкнитесь рядами!

Встаньте в шеренгу одну!

Матери, дочери! Слово за вами!

ОСТАНОВИТЕ войну!

Опубликовано в газете „Контакт-Шанс“, Кёльн, № 19, 2005 г.