Каталог статей

Главная » Статьи » Автобиографическая проза » Детство и отрочество
Мадам Дикевич

После смерти моей бабушки Юлии в 1932 г. к нам стали наведываться работники ЖАКТ'а* и внимательно разглядывать нашу квартиру, пересчитывая в уме и на бумажке нашу жилплощадь, и в конце-концов стало абсолютно ясно, что у нас появились излишки площади, которые надо как-то реализовать.
Комнат у нас было три, но все они были проходными. Если бы не это, вопрос с вселением кого-то был бы решён мигом без участия моих тётушек**. Тут же обстоятельства были несколько сложнее.
Визиты начальства продолжались, появились даже проекты строительства какого-то тамбура у нас в большой комнате. Это естественно нарушило бы весь ансамбль нашей квартиры и превратило бы её навек в типичную коммуналку.
Тётушки сопротивлялись, как могли. Обращались в разные инстанции за помощью. Время шло, а никакого решения не принималось.
Кончилось тем, что в нашей квартире появились молодожёны Башкировы. Елене Ивановне было лет двадцать, Михаилу Гавриловичу - около тридцати.
Молодой супруг был врачом, и, наверное, его порекомендовал нам лечивший бабушку фельдшер Герулис.
Но вот в 1933 году в семье Башкировых родился новый член - сын Женя. Не было ему ещё и года, как Башкировы уехали на родину.
А квартирная проблема возникла у нас с новой силой: как же быть теперь с освободившейся комнатой? И тут у тётушек родилась идея. В соседней квартире на нашей же площадке в совершенно отдельной комнате, примерно такой же площади, жила старушка-пенсионерка с собачкой.
Вот ей и предложили переехать к нам. Переезд состоялся ко всеобщему удовольствию. Строить тамбур не понадобилось.
Точно никто не знал, звали ли нашу новую жиличку мадам Дикевич Ниной Андреевной или Паулиной Андреевной. Посещавшие её время от времени дамы неопределённого возраста и семейного положения, как правило, обращались к ней:
- Паулина Андреевна!
В доме и у нас в квартире её величали Ниной Андреевной.
Нина Андреевна получала какую-то ничтожную пенсию и где-то работала: то ли в суде, то ли в другой неведомой канцелярии - история об этом давно позабыла.
Когда-то, в далёкие времена, она будто бы была даже замужем. И опять-таки никто толком об этом ничего не знал, и сама она выражалась о своём прошлом весьма туманными намёками, из которых ничего складного не вырисовывалось.
Так и жила она, сколько помнили её в доме, одинокой женщиной со странностями. Никто никогда никаких родственников её не видывал, и кроме на редкость прокуренных и высохших на корню раскрашенных приятельниц престарелого возраста, посетителей иных у неё не бывало.
Чтобы хоть как-то скрасить свою одинокую тоскливую жизнь, Нина Андреевна завела себе собачонку. Тобик был так же беспросветно стар, как и его хозяйка. Определить его породу было столь же трудно, как и породу мадам Дикевич, хотя некоторые неосторожно предполагали видеть в нём обычную дворняжку.
Сама мадам Дикевич никакого отношения ко двору, естественно, не имела, а к дворянству тем более, но во дворе со своей дворняжкой прогуливалась регулярно и о её породе, как и о своей, предпочитала не слишком распространяться.
С переездом Нины Андреевны в жизни нашей всё снова как-то круто перевернулось: с раннего утра начиналось хлопанье дверьми - мадам Дикевич чуть ли не в пять часов изволила просыпаться. Поход на кухню, в уборную (тогда говорили именно так), прогулка с Тобиком, приготовление завтрака. Туда-сюда, туда-сюда.
Дома Нина Андреевна ходила в доисторических пантофлях, шлёпавших по всей квартире, неторопливой плавающей походкой, напоминающей что-то лебединое. В довершение ко всему она курила, но не модные тогда папиросы „Сафо“ или „Пальмиру“, которые ей были недоступны по цене, а обычную русскую махорку.
 Тётушка моя Изабелла из-за астмы курила специальные папиросы, в которых табак был смешан со страмонием (особая трава, дым которой как-то расширяет бронхи). Посему к табачному дыму в квартире мы привыкли давно.
Но махорка! Это было ново. Правда, Нина Андреевна предпочтительно дымила у себя в комнате, однако запах дьявольского зелья, напоминающего древесные опилки грубого помола, проникал повсюду.
Вечерами Нина Андреевна часто появлялась на пороге своей комнаты, держа пожелтевшими пальцами махорочный окурок, и останавливалась, так сказать, на нейтральной территории, на уголочке между дверью в свою комнату и в коридор.
Облачённая в выцветший старый халат эпохи раннего средневековья, с накрученными на тряпочки волосами, чуть вздёрнув подбородок и глядя на нас несколько свысока, она вступала в беседу.
Обычно это совпадало с тем временем, когда мы сидели за столом и ужинали. Она рассказывала о своём самочувствии, разных поражавших её время от времени недугах, о бессонницах, инфлуэнциях и катарах. Потом, если это было возможно, и в проходе никто не сидел, она медленно проплывала к трюмо, долго внимательно рассматривала своё отображение.
- Что-то у меня сегодня жёлтый цвет лица! - делала она наконец глубокомысленный вывод. Потом пальцем выворачивала веко, тщательно его обследовала и информировала нас о результатах.
Нина Андреевна обладала удивительной способностью издавать носом странные неведомые звуки, отдалённо напоминающие похрюкивание. В этих звуках чётко отражалось её настроение: чем чаще раздавалось хыканье, тем хуже было состояние духа нашей соседки.
Заметно преображалась Паулина Андреевна во время визитов её удивительных приятельниц. Особенно мне из них запомнилась высокая сухопарая старуха с модной завивкой и подведёнными глазами на манер тогдашних кинозвёзд. И ещё одна с мужским прокуренным басом.
Если в обычные дни в комнате мадам Дикевич - теперь она, естественно, была закрыта со всех концов - стоял невыносимый смрад махорочного дыма, пёсьей вони, запахов истлевшей мебели и хозяйки, то в дни приёмов букет зловоний довершали дымы различных дорогих папирос и ароматы изысканных духов.
Неискушённый человек явно подвергался риску через несколько минут впасть в этой атмосфере в глубокий обморок. Потому мы очень редко - и то лишь в крайнем случае - отваживались заглянуть в апартаменты мадам Дикевич.
Но так или иначе жили мы в течение нескольких лет дружно и без скандалов, обычных для коммунальных квартир. Тётушки мои обладали высоким тактом и умели обходить острые углы.
Шли годы, а Тобик со своей хозяйкой всё так же шаркали по утрам и вечерам.
Как ни странно, судьба распорядилась весьма неожиданно: Нина Андреевна стала невольно спасительницей моей жизни. Это произошло в блокаду.
Почти всё лето меня не было дома: я вернулся с оборонных работ только в начале сентября.
Со дня на день тогда ухудшалось питание, сокращались продовольственные пайки, да и выкупить продукты по карточкам не всегда удавалось. Люди стояли в очередях*** целыми днями без надежды что либо принести домой.
А во дворе была промозглая чахоточная ленинградская осень. Именно тогда где-то в очереди Нина Андреевна серьёзно простудилась и её положили в больницу с воспалением лёгких.
Куда к тому времени девался Тобик - я не помню. Только дома его уже не было. Забрала ли его приятельница Нины Андреевны с хриплым басом, отдала ли она сама его куда-нибудь - трудно сейчас сказать.
Слишком много у нас тогда было своих забот, и о Нине Андреевне - соседке по нашей коммуналке - скоро позабыли.
Несколько раз к нам заходила та самая „басовитая“ приятельница и рассказывала нам, что Нина Андреевна жива ещё, но состояние её тяжёлое, но потом знакомая мадам Дикевич исчезла. Многие тогда исчезали.
И вдруг однажды в конце декабря звонок: у нас был механический звонок удивительной конструкции. Электричества тогда уж давно не было. Сколько же времени к нам никто не звонил? Тётя Эмилия пошла открывать дверь и вернулась в комнату - мы от неожиданности чуть не онемели - с Ниной Андреевной Дикевич, которая вошла в сопровождении молодой женщины. Постепенно всё прояснилось.
Мы, конечно, считали, что в живых её уже давно нет.
Катя Агеева - так звали новую знакомую - работала раздатчицей пищи (буфетчицей) в отделении, где лежала Нина Андреевна.
Как и большинство „низшего обслуживающего персонала“ больницы, она жила в общежитии для одиночек. Кормилась в больнице, даже карточки свои продовольственные она не использовала (позже я случайно собственными глазами блокадного ленинградца видел эти нетронутые карточки за октябрь или даже ноябрь, это было чудовищно!). Ни о каком голоде тогда она, Катя, понятия не имела. Вообще голодала ли она по-настоящему во время блокады - я сегодня не уверен.
Так вот, Катя именно в это время и решила попытаться выбраться из общежития на „частную“ квартиру, пользуясь преимуществами своего служебного положения, а именно: прописаться на жилплощадь того, кого устроит в больницу.
Я не думаю, что придумала она это сама. Старшая её сестра, а всего их было четверо сестёр, повар той же больницы - получила квартиру точно таким же образом. Правда, об этом я узнал значительно позже. В тот момент думы наши были не об этом. За жизнь люди платили - кто чем мог. И чаще всего впустую. Смерть была сильнее.
Итак, старушку нашу, мадам Дикевич, подлечили, подкормили и не дали ей умереть. За это она прописала на свою жилплощадь Катю, а та привела, как и было обещано, Нину Андреевну домой, в общую теперь для них комнату.
А дома-то было уже иначе, чем в мирные времена. Даже хуже, чем тогда было в больнице. Несравненно хуже.
Трубы замёрзли, вода не поступала, уборной пользоваться тоже не могли, электричества не было, радио молчало. Наша общая единственная жилая комната тепла ради и для светомаскировки была завешана ватными одеялами - я имею в виду окна. Известно, что ленинградская зима светом не балует, всего на несколько часов уголок одеяла на одном из окон чуть откидывался в сторону и в комнату проникал кусочек сумрачного короткого дня.
В остальное время комнату освещала коптилка. Нина Андреевна была очень слаба, поместили её в нашу теперь общую комнату. С постели она практически так больше и не встала.
Но сама-то Катя была, конечно, искренне поражена обстановкой, окружающей нас постепенно умирающих людей, то есть нас. Такого она ещё не видела.
Когда она украдкой от меня узнала у тётушек, что мне всего лишь двадцать лет, она была чрезвычайно удивлена.
- Что Вы, - сказала она, - да я ж ему за тридцать давала... Умрёт он здесь, умрёт. Спасать его надо, в больницу положить. Завтра я с врачом поговорю. Тут ему крышка.
Катя просто пожалела молодого парня. Без всяких задних мыслей тогда. И взялась она за моё спасение. И ничем я не мог отплатить ей тогда. И не думала она в тот миг об этом.
Катя всё перевернула вверх дном, перемыла, перестирала, навела в квартире порядок и блеск. И только этим самым вдруг подняла дух у всех. Так в склеп врывается струя молодой жизни.
Мы были поражены удивительной энергией этой здоровой молодухи, её жизненным оптимизмом и работоспособностью не менее, чем она была поражена нами.
Не прошло и недели, как забрали у нас умирающую Нину Андреевну назад в больницу. На этом её история и закончилась...
А меня с помощью Кати в этой же больнице спасли от смерти...
 * Жилищно-административные кооперативные товарищества - учреждения, которые после революции были созданы для распределения и управления жильём в городе после ликвидации частной собственности.
** С 1927 года я жил у своих тётушек: мама ждала рождение моей сестрички Магдалины, а её незамужние сёстры взяли меня сначала „на время“, но так и оставили у себя навсегда... Умерли с голоду в блокаду.
*** Между прочим, такая же ситуация сложилась в эпоху развитого социализма в 1990-1993 годах.
 
Комментарии:
 
Стало 18-й главой первой части „Жизни на полустанке“ и было опубликовано:
- писателем и критиком Герольдом Бельгером в литературно-художественном и
  общественно-политическом альманахе „Феникс“,Алма-Ата - Москва, № 30, 2000 г.;
- в альманахе „Литературные страницы“ Литературного общества немцев
  из России, Фехта-Лангфёрден, 2005 г., ISBN 3-937844-98-8.
 
Категория: Детство и отрочество | Добавил: RAL (05.07.2008)
Просмотров: 1228 | Рейтинг: 5.0/1 |
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Приветствую Вас Гость