Большую часть времени бабушка теперь сидела в своём уголочке и дремала. Изредка приходила к нам в гости тётя Лина - Каролина Робертовна Юргенс - старшая неродная дочь бабушки. Ей тоже было тогда лет под шестьдесят. Только это была очень шустрая боевая старушка. Вот сидела она и рассказывала матери последние новости из жизни своей семьи, своих детей и о делах пошире. А ведь тогда было о чём порассказать.

Страна жила новой неведомой жизнью. Шла безжалостная и бескомпромиссная ломка старого, будь то люди, здания, традиции или обычаи. Появился новый календарь без привычных названий дней, без воскресений, Рождества, Пасхи и Троицы. Появились шести-и даже пятидневки. Согласно интернациональному гимну коммунистов новый мир строился на обломках уничтоженного старого. Якобы, всё шло по Марксу, хотя его никто не знал и не читал.

Издавались многотомные полные („неполные“, как потом выяснилось) сочинения В.И.Ленина, а потом И.В.Сталина. Тома эти выставлялись на показ в кабинетах у всех большевистских правителей даже незначительного ранга, хотя и в эти тома никто не заглядывал. Разве что в учебных заведениях для сдачи экзаменов. Тётя Каролина знать этого не могла да и вряд ли интересовалась.

Но рассказывала она о том, что творится в городе, о чём болтают в очередях, о начале коллективизации, о насильственной подписке на государственный заём - к сожалению, об этой форме ограбления народа сегодня мало кто помнит, а тем более знает - и об открытии „Торгсинов“...

И опять требуются пояснения. Современникам эти вещи совершенно неизвестны. „Торгсин“ расшифровывается как „торговый синдикат“, вряд ли даже в порядочной энциклопедии найдёшь. Это была очередная грандиозная грабительская махинация, целью которой являлось полное ограбление и без того уже нищего народа.

Начало принудительной коллективизации в стране привело к страшному голоду, сопровождавшемуся введением карточной системы на хлеб и основные продукты питания. Население было доведено до крайней точки истощения и нужды. На юге вымирали целые деревни и районы. Государственные учреждения Ленинграда посылали своих сотрудников на так называемую переборку овощей. Тётушка моя Эмилия не раз участвовала в этих мероприятиях, а сущность их заключалась в том, что приходилось перебирать сваленные в подвалах крупных жилых зданий и церквей после снятия урожая во вновь испечённых колхозах кучи гниющих овощей, практически, как она рассказывала, на ощупь вытаскивать из гниющей полужидкой массы то, что было ещё мало-мальски твёрдым. Эту полугнилую картошку потом направляли в столовки.

Мы, дети, получали какие-то карточки или входные талоны в нашу Василеостровскую фабрику-кухню, что на Косой линии. В определённое время приходили туда, каждый при входе получал алюминиевую ложку-пропуск, которую потом при выходе нужно было опять сдавать, по ней проходили на второй этаж и в большом зале обедали. Чем уж нас там кормили - я сейчас, понятно, не помню. Только еда эта была, конечно, далеко не ресторанная. И по всей видимости, состояла преимущественно из полугнилых остатков овощей, спасённых из вонючих куч в ленинградских подвалах.

И тут, на фоне этой нищеты и голода, в городе открылись магазины под вывеской „Торгсин“. Крупнейший был в будущем ДЛТ. Этот многоэтажный торговый универмаг был завален сказочными яствами и товарами, надо полагать, иностранного производства. Тут было и сливочное масло, и крупчатка - высший сорт пшеничной муки - и всех сортов колбасы: копчёные, варёные и Бог знает ещё какие, шоколад, конфеты, чулки - тогда в государственной продаже вообще никаких чулок не было. Поражаюсь, во что же женщины тогда одевались. И вся эта баснословная роскошь свободно продавалась на специальные „боны“, которые выдавались тут же при магазине в обмен на золото, бриллианты и другие драгоценности.

Продала и мама на жратву доставшиеся ей после смерти бабушки Юлии Ивановны золотые серьги...

Очередная пиявка на теле несчастного русского народа - „Торгсин“ высасывала последние соки. И потянулись россияне с остатками фамильных драгоценностей, прибережёнными и утаенными после всех конфискаций и узаконенных грабежей.

Нам и миру врали, что выручка шла на строительство социализма, который в те времена ещё считался первой фазой коммунизма. Позже „великий“ теоретик-марксист Суслов додумался вставить ещё и промежуточное звено - „развитой социализм“, поскольку дотянуть до коммунизма просто социализмом никак не удавалось. Куда же на самом деле утекала эта выручка - ей-Богу, не знаю.

Вечерами тётушки много читали вслух. Чтение было всякое: и специально для меня, и для взрослых. Тут и бабушка всегда с большим удовольствием слушала. Конечно, все эти чтения и разговоры шли на немецком языке, чистейшем немецком языке. Тётушки мои были необычайно увлечёнными романтическими натурами. Очень много читали!

Рос я в двуязычной семье, и учился говорить сразу на двух языках. Это возможно и очень полезно. И познавал я дома в совершенстве немецкий литературный язык и русский классический.

У тёток были высокие требования. Дома я не слышал никакой брани, никаких ругательств, никаких неприличных слов не произносилось.

Я приведу несколько примеров для того, чтобы прочувствовать нашу домашнюю языковую атмосферу.

Тётя Изабелла в первую мировую войну дежурила в качестве медсестры в госпиталях в Гавани. Как-то вечером она рассказывала:

- Дежурю я раз в ночную смену, сижу за своим столом. Проходит мимо меня в уборную один раненый. Только он оттуда вернулся, смотрю -  опять туда идёт. Возвращается, я его спрашиваю:

- У тебя с желудком что случилось, или что? 

- Да нет! Всё в порядке. Когда я первый раз в сортир пошёл, то поссать-то я поссал, а посрать-то позабыл!

И анекдот один попутно тётушка рассказывает:

Идёт по двору Степан и говорит Ивану: „Ты сегодня что, портки на левую сторону надел?“

 А тот ему отвечает: „А ты как догадался - по шву?“

 „Не по шву, а по говну!“

Это было самое высшее неприличие, которое я дома слышал от тёток.

Читали у нас и популярный семейный журнал „Гартенлаубе“ („Беседка в саду“), на манер которого была создана и русская „Нива“. У нас  дома были выпуски этих изданий...

Когда в комнате загоралась настольная лампа с прозрачным зелёным абажуром и свет её вырывал из зеленоватого сумрака жёлтый круг паркета возле стола, для меня наступали долгожданные часы. Это было время, когда кончалась дневная работа и танте Изя, садясь за свой столик, за каким-нибудь рукоделием рассказывала мне сказки, пересказывала мне что-то из прочтённых книг, а иной раз просто читала мне вслух книжки, которые танте Миля приносила из библиотеки иностранных языков. Была такая в Ленинграде. Сколько же я их прослушал рассказов, книг! Дай бы Бог всем детям таких матерей, какими были мои тётушки!

Там в полумраке нашей маленькой комнатки на глухой окраине в Гавани в моём воображении, в моей пылкой мальчишеской фантазии вырастали новые миры, неведомые страны, тропические джунгли, горы и моря. Во время чтения или рассказа под рукой у тётушки всегда был атлас. И всё это разыскивалось и показывалось на карте. Не зря же у меня потом по географии были сплошные пятёрки! Хотя я её никогда и не учил.

Стивенсон и Фенимор Купер, „Хижина дяди Тома“ и „Том Сойер“, „Робинзон Крузо“ и „Гулливер“ - всё это я услышал впервые на немецком языке длинными зимними вечерами в далёкой Гавани в маленькой комнатке, погруженной в зеленоватый полумрак.

Тут я, махонький мальчуган, которому не было ещё и шести лет, впервые на немецком языке услышал о Фритьофе Нансене, великом норвежце. Я сопровождал его на лыжах в Гренландию, плыл с ним на „Фраме“ по северным морям и вместе с Иогансеном мы пытались пробраться пешком на полюс.

Сперва это были просто пересказы, доступные шести-семилетнему мальчугану, потом удивительная книга с поэтическим названием „Durch Nacht und Eis“ („Сквозь ночь и льды“ - в русском переводе „„Фрам“ в полярном море“), и книга со столь же поэтическим посвящением:  „Той, которая дала имя кораблю и имела мужество ждать“ („Фрам“ - по-норвежски „вперёд“).

На всю жизнь сохранил я величайшее уважение к этому человеку - атлету, спортсмену, отважному полярнику, учёному с душой поэта, гуманисту и общественному деятелю.

И всё в этой далёкой Гавани в маленькой комнатке, погруженной в зеленоватый полумрак тонкого фарфорового абажура настольной лампы.

Пора, пожалуй, и расшифровать это странное название „Гавань“. А то уж можно  подумать, что это какой-то порт наподобие амстердамского или ливерпульского с кораблями  причалов, матросами и моряцкими кабачками. Ничего подобного! Всё это связано с послереволюционной страстью к переименованиям! Порой совершенно бессмысленными и ничем не вызванными. До революции этот район города - западная оконечность Васильевского острова, прилегающая к морю, точнее к Финскому заливу, именовался Галерная Гавань.

Это было вполне историческое и доступное широкому кругу название. Все прекрасно знали, что никаких галер давно не существует, а значит, и название само по себе скорей символическое. И в действительности давно уже никакой гавани там не существует со времён Петра Великого. Остался небольшой замкнутый бассейн с выходом на залив, где некогда, 250 лет тому назад, стояли Петровские галеры.

И в названиях улиц сохранились отзвуки тех далёких времён: Гаванская улица, Шкиперский проток, Весельная улица (мальчишкой я думал, что это название происходит от „веселья“, а не от „весла“, как на самом деле) и Симанская - был в те времена адмирал русского флота Симанский, но и его посчитали несущественной фигурой в русской истории, улицу переименовали в улицу Шевченко, как мне кажется, совершенно с бухты-барахты. Значительно позже название Гавань стало приводить даже к недоразумениям. Помню, раз в трамвае мне задают вопрос:

- Далеко ли до Гавани?

- Так ведь мы уже в Гавани! - отвечаю я.

- Так какая же это гавань - ни причалов, ни кораблей!?

 А по поводу Гаванской улицы - мне приходилось слышать, как приезжие называют её Гаваннской: были в моде тогда Куба и Фидель Кастро. Вот к чему приводят глупые переименования!

А мне продолжали читать про Америку и Африку, Индию и Австралию. Я пересекал моря и океаны, а чуть позже познакомился с произведениями Гюго („Отверженные“ я прочёл уже в четвёртом классе), в подлиннике прослушал романы Рудольфа Херцога, Марлит, Хофмана, Гангхофера, Келлермана, Зудермана, Штраца, многие из которых сейчас уже нигде не найдёшь, не прочтёшь и не увидишь.

Книги этих популярных немецких писателей конца 19 и начала 20 века сейчас не печатаются и не переводятся из чисто идейных соображений. Но ведь не только книги и их содержание заполняли наши тихие вечера. Много прослушал я рассказов о наших далёких и близких предках, о дедушках и бабушках, рассматривал их фотографии в старом семейном альбоме с изумительно красивыми мощными обложками и великолепной отделкой.

(Детская память сохранила немало подробностей и деталей, которые я уже не раз записывал по разным поводам и в разные времена. Анализировал в более поздние времена, сопоставлял и сравнивал.

В 1931 году бабушка внезапно серьёзно заболела. Слегла в постель и больше уже не поднялась. Приходил к нам знакомый фельдшер, Герулис. Чем-то он её лечил. Потом началась гангрена парализованной ноги. Бабушка потеряла сознание и через несколько дней умерла. Было ей что-то за 80 лет, восемьдесят один, если не изменяет память. Я припоминаю последние минуты её жизни. Помню безжизненно обмякшее неподвижное тело, склонённую набок голову на подушке и резкое ритмичное дыхание, словно уже не человек, а машина какая-то однообразно и трудно качала воздух.

- Сердце у неё богатырское, - покачивая головой, многозначительно заявлял Герулис, - если бы не сердце...

   Молча сидели сёстры Эмилия и Изабелла возле умирающей матери, и только свистящий звук размеренного дыхания нарушал тишину. И вдруг этот многочасовой ритм надломился. Наступила пауза, потом ещё одна, и в комнате воцарилась тишина...

Бабушки не стало... Вскоре все, оставив бабушку в постели, пошли на кухню.

А потом что-то понадобилось в комнате, и я пошёл туда один. Везде уже горел свет. Дело было вечером. Дверь из кухни выходила в большую комнату, а бабушка лежала пока рядом, в маленькой. Из маленькой комнаты в большую было две двери, и обе - открыты. С замирающим сердцем я прошёл мимо первой открытой двери в конец комнаты, взял что-то со стола, зачем меня послали, и торопливо, косясь теперь уже на вторую дверь бабушкиной комнаты, повернул назад. В этот момент свет в маленькой комнате погас. Описать моё состояние в тот миг не так уж просто. Да я и не уверен, чтобы и взрослый спокойно отнёсся в такой обстановке к этому.

Я закричал нечеловеческим голосом и бросился на кухню. Когда я пробегал возле второй двери, свет в бабушкиной комнате снова загорелся. Больше ничего не помню... Я стал приходить в себя уже в кухне в руках моих тётушек. Кончилось всё-таки тем, что они привели меня обратно в комнату и убедили в том, что свет мелькал у бабушки потому, что плохо был включён выключатель, просто он был не в порядке.

Похоронили бабушку на  Лютеранском  Смоленском кладбище рядом с дочерью Алидой. Она всё не хотела бросить мать, и вот теперь мама снова была рядом...

Долго ещё, до самой блокады, ходили мы на эти две могилки. После войны их не стало... Да мы и позабыли это место.

-          в журнале «Литературный европеец» № 64, 2003 г., Франкфурт-на-Майне;

-          в альманахе „Литературные страницы“ Литературного общества немцев  из России, Бонн,, 2006 г., ISBN 3-933673-41-0