С Новым Годом! - будут поздравлять вас и другие, когда это письмо дойдёт до вас, с Новым Годом! - повторяю я ещё раз.

Однако, сейчас у меня ещё не Новый Год - последние листочки календаря ещё висят жиденькой пачкой на стене, последние дни 1951 года. И в эти последние дни каждого года невольно перебираешь в памяти те годы жизни, которые остались теперь позади. И задумываешься над теми, которые ещё предстоит прожить.

       Я очень хорошо помню свою бабушку Юлию Ивановну, которая жила с тётушками, седую сгорбленную, скромно и опрятно одетую милую старушку, сидящую целыми днями в уголочке кушетки, немощную и немую. Примерно в 1926 году её разбил паралич. С тех пор она не владела правой рукой и ногой и самостоятельно ничего делать не могла. В памяти моей, правда, сохранились достаточно туманные обрывки ещё более далёкого прошлого, когда бабушка ещё бегала по квартире, догоняя тётушку, державшую меня на руках, а бабушка делала вид, что хочет меня схватить. Я же, понимая, что это игра, заливался хохотом и кричал: „Баба, баба! Не будюсь!“ А теперь тётушки одевали, раздевали, кормили её и водили по квартире.

Практически я писал всю жизнь то дневники, то письма или воспоминания. Здесь я хочу поместить свою первую сохранившуюся запись.

Она была сделана, когда я учился в пятом классе в Брусницинской школе на Косой линии Васильевского острова.

Примерно в тысяча девятьсот тридцать первом году родители мои с Железноводской улицы переехали в наш район. Собственно говоря, чуть не на нашу Симанскую улицу. Здесь напротив в старинном доме на Большом проспекте (в это время он назывался проспектом Пролетарской Победы) они нашли квартиру, точнее, две комнаты в коммуналке, куда и переехали.

Елизаветино под Ленинградом, лето 1939 года.

Тень берёзки, растущей около дома, доползла до опушки леса и скрылась в кустах ольшанника. Поблекли мохнатые лапы могучих елей, и только стройные вершины их покрыты густым багрянцем.

Красный солнечный диск на минуту повис над далёкими очертаниями Чёрного леса, потом осторожно коснулся его силуэта и, соскользнув, погрузился в золотой закат. Серебристые облачка над горизонтом ещё раз разгорелись, вспыхнули ярким блеском, потом померкли и угасли на фоне бледнеющего зарева.

Начнём издалека. Мои родственники ещё до революции каким-то образом обосновались проводить лето, ну, скажем, быть „на даче“, как у нас говорилось, в маленькой деревушке Березнево, что недалеко от станции Елизаветино. В сущности, рядом с Ленинградом.

В этой деревушке очень много лет я провёл, начиная с раннего детства. Чтобы это было чуть понятнее - родился я в тысяча девятьсот двадцать первом году. Так вот и мы, дети, сдружились с детьми хозяев, нашими сверстниками тех лет.

- Маскарад! Будет новогодний маскарад! - с жаром зашептала за моей спиной Тамара.

- Тихо! - Борис Александрович Чемерзин энергично постучал карандашом по столу, и урок географии начался.

Если уж Тамара что-то пронюхает - первым узнаю я. Пока Борис Александрович развешивает у доски карту, я быстро оборачиваюсь и, вопросительно глядя Тамаре в лицо, чуть слышно цежу сквозь зубы: - Что ты плетёшь? Где?

Она тянется через парту почти к моему уху:  - У нас в  ш к о л е! Понял? - глаза у неё загораются таинственным блеском

     Первое февраля тысяча девятьсот сорок первого года. По случаю воскресенья сегодня подъём вместо шести часов только в семь, но просыпаешься по привычке уже в шесть, и потом нежишься лишний часок под одеялом, то впадая в полусонное забытьё, то снова просыпаясь с приятным сознанием того, что никто не посмеет потревожить тебя до семи.Я чувствую, что сосед мой у окна, боец моего отделения Петленко, с которым я больше всех сдружился во время службы, тоже не спит и ворочается на койке. Но разговаривать до подъёма не полагается. И мы продолжаем дремать.