Внезапно, как всегда, раздаётся знакомая команда: „Подъём!“. Сегодня уже нет надобности „пулей“ вскакивать с койки, ещё наполовину во сне, накручивая портянки и натягивая сапоги, и бежать в строй, на ходу одевая гимнастёрку, как в обычные будничные дни - сегодня воскресенье, и зарядки не бывает. Сегодня мы не торопимся.

- Роберт, пойдём в город? - обращается ко мне Петленко, роясь в тумбочке. - Ты не видел, куда я мыло положил?

- Оно на верхней полке.

- Давай, пойдём. Сходим в фотографию.

- Лёша, у меня что-то настроения нет. Делать там нечего.

- А у меня опять руки ночью так ломило - спать не мог. Придётся в санчасть сходить.

Лёша ещё на финской, пролежав несколько суток на морозе под обстрелом простудился и с тех пор страдал суставным ревматизмом. Он часто с трудом шевелил руками, так что ему приходилось помогать одеваться (это в двадцать-то лет!).

Так продолжалось день-два, потом он снова посещал занятия и внешне был здоров. Только иногда кашлял Лёша как-то нехорошо.

Лёша берёт мыло и полотенце и уходит умываться. Пока я заправляю койку, из своей „каптёрки“ выплывает старшина, ещё без гимнастёрки, с заспанными глазами и своим резким голосом с сильным украинским акцентом начинает покрикивать на нас:

- А ну, хлопцы, коечки, коечки заправить как положено! Э-э! Нонишвили! Скильки ж Вам говорить? Ну щё це такэ? Разве Вас не учили койки заправлять?

Но сегодня у старшины настроение миролюбивое. Сделав ещё несколько замечаний, он уходит умываться. А мы, заправив койки, умываемся, чистимся, кое-кто бреется или бреет товарища. Некоторые готовятся пойти в город по увольнительной.

А время приближается к завтраку. Гремят котелки. Позвякивают ложки. Лёша сходил за шинелью и принёс мою. Дневальный подаёт команду: „Строиться на завтрак!“, мы выходим в проход между койками вдоль казармы и выстраиваемся в две шеренги.

Появляется старшина, чисто выбритый, в новой гимнастёрке с белым воротничком, туго затянутый широким ремнём.

- Слушай мою команду! Равня-а-а-йсь! Смирррно! По порядку р-р-расчитайсь!

- Первый!

- Второй!

- Третий! - покатилось по строю к правому флангу.

- Полный! - ?аздаётся ещё один голос и сразу всё стихает.

- На-пра-во! Шагом марш!

Звякнули каблуки железными подковками о цементный пол при повороте и лихо отчеканили первый шаг, потом сбились - в ногу в помещении ходить не полагается - и, гремя котелками, две шеренги потянулись к двери и змейкой рассыпались по лестнице.

Перед казармой шеренги снова остановились, подравнялись, сдвоились, и плотный прямоугольник ритмично покачиваясь в такт зычной команды командира отделения Кизюка, принявшего взвод, поплыл по направлению к столовой.

После завтрака строились перед столовой, жмурясь в лучах яркого февральского солнышка. А утро было так чудесно, так красиво с его ослепительным солнышком и серебристым снегом! И на душе становилось как-то особенно радостно и хорошо в такую погоду.

Мы стоим в ожидании остальных и перебрасываемся весёлыми шутками. И старшина, всегда строгий и резкий, улыбается, посматривая на небо и поторапливая запоздавших.

Снова раздаются слова команды, поворачиваются, словно по мановению волшебной палочки, головы сперва направо, потом прямо перед собой, и замирают.

- Товарищи! - звучит голос старшины. - После завтрака никуда не расходиться! Понятно! По лыжам нормы сдавать поедем! Ясно?

- Внимание! Нале-во! Шагом марш!

Большинство было довольно сообщением старшины - лыжная прогулка по такой погоде. Что может быть лучше? Правда, были и такие, которым она расстроила увольнение в город, и те были явно недовольны.

- Я не поеду. Пойду в санчасть, - поёживаясь, сказал Лёша, когда мы пришли в подразделение.

- Мне что-то нехорошо.

- Лёша, ты, может, в магазин пойдёшь. Возьми конфет на мою долю.

- Ладно, возьму.

Минут через пятнадцать мы снова строимся. На этот раз уже без шинелей и направляемся за лыжами в третью батарею. Отсюда с лыжами на плечах выходим из расположения полка.

Сразу же у ворот - старт. Здесь мы выстраиваемся, проверяем крепления, и через короткие промежутки времени выходим на свежую лыжню.

Дома в Ленинграде мне почти не приходилось бегать на лыжах. Увлечение этим видом спорта как-то не затронуло меня. Правда, для него и не было особо благоприятных условий.

На каток можно было сходить в любое время, катки были и поблизости, а на дальние ничего не стоило проехать на трамвае. На лыжах же можно было кататься только за городом, а на это требовалось гораздо больше времени, нужен был тёплый костюм, а главное, нужно было заразиться лыжным спортом.

Впервые лыжные прогулки на более далёкое расстояние мне пришлось совершать уже во время финской в Терийоках. Потом случалось участвовать в лыжных вылазках уже здесь, в Луге. Я начинал всё больше увлекаться этими экскурсиями, и хотя частенько зарывался с головой в снежные сугробы на крутых спусках - а красивых горок здесь было очень много - меня всегда тянуло на повторную попытку, когда я смотрел на наших отчаянных москвичей - Кольку Юрасова и Юрку Васильева - с молниеносной быстротой спускающихся с любых круч и самых невероятных лесных склонов.

В это воскресенье я чувствовал себя особенно легко и без труда побежал за Колькой, который вскоре далеко опередил меня и скрылся среди сосновых стволов за поворотом дороги.

Через некоторое время меня обошло ещё несколько человек, а потом я пошёл уже один, чувствуя за собой таких же неопытных лыжников и стараясь не отставать от бегущих впереди.

А бежать предстояло десять километров вдоль дороги с живописно раскинутыми по сторонам среди соснового леса отдельным дачам и домам отдыха. Трасса была заранее проложена до ближайшей деревушки, где расположился поворотный пункт. Оттуда до финиша мы возвращались по старому пути.

Солнышко подымалось всё выше. На высоких соснах сверкал и переливался радужными чешуйками пушистый снег. А впереди, извиваясь по пригоркам между сосён и елей, убегала вдаль свежая лыжня.

Становилось жарко. Рукавицы пришлось снять и положить в карманы. Приближался поворот - половина пути. Навстречу показалась знакомая сутуловатая фигура Юрасова. Он шёл бодрым шагом, забрасывая далеко вперёд свои палки и приседая потом на обе ноги.

- Алё! Алё! Роберт! Нажимаем! Жми, жми, деревня близко! - прокричал он, поравнявшись со мной и не сбавляя темпа промчался дальше.

Я посмотрел ему вслед и побежал к повороту. Вскоре мне встретилось ещё несколько лыжников, а потом я и сам, выйдя на опушку леса, увидел первые домики деревушки и около них заворачивающих лыжников - половина пути была за нами.

Обратный путь показался мне уж не таким лёгким. Я заметно устал. Снова меня обогнало несколько человек. Я всё чаще и чаще переходил на медленный шаг.

Но вот, наконец, дорога свернула на шоссе. Вдали показались ворота казармы - финиш. Я напряг остатки сил и побежал по последней прямой. На финише кто-то спросил мою фамилию, куда-то её записал, а я, пробежав ещё несколько шагов, остановился и, с трудом переводя дыхание, стал торопливо снимать лыжи.

Только сняв их и походив немного, я подошёл к столу, за которым сидело несколько человек, принимавших у нас нормы и поинтересовался своим результатом.

- Как фамилия?

Я ответил.

- Сдал! - был короткий ответ.

Удовлетворённый маловероятным достижением и довольный сам собой, я направился к себе в подразделение, усталый, мокрый от пота и голодный после такой зарядки на свежем воздухе. Когда я вернулся в казарму, до обеда оставалось всего около часу. Многие из моих соседей по взводу сидели у своих тумбочек, подходили другие. Кто-то жевал припрятанную за завтраком корочку хлеба, некоторые писали письма в ожидании обеда.

Старшина сидел в группе бойцов и рассказывал какие-то смешные истории из своей жизни вперемежку с анекдотами. То и дело раздавались взрывы смеха, заражавшие и других, сидящих поодаль.

Лёша лежал на койке, укрывшись одеялом и отвернувшись от окна. Когда я подошёл к нашей тумбочке и усталый присел на табурет, Лёша высунулся из-под одеяла и вяло спросил: - Ну, как прогулялись? Нормы сдал?

- Эх! Чудесная прогулочка была. Жаль, тебя не было. Норму-то сдал, сам удивляюсь! А ты как? Плохо тебе?

- Дали освобождение на два дня. Температура у меня что-то и руки болят.

- Лёша, ты на обед не ходи, я тебе принесу.

- Старшина ругаться будет.

- Не будет. Я ему скажу. Пожалуй, письмо пока надо написать.

Я полез в тумбочку за бумагой, когда услышал голос дневального, громко сказавшего за моей спиной:

- Товарищ младший сержант! Вас вызывают срочно в штаб полка!

Такого рода срочные вызовы младших чинов прямо в штаб полка случались очень редко и лишь в особо важных случаях, а потому сразу стало тихо, и взоры всех обратились на меня.

Я сам был не менее озадачен вызовом, тем более, что мне в тот миг не могло прийти в голову ничего вразумительного, объяснявшего причину его.

Надев шинель и на ходу затягивая пояс, я спросил дневального при выходе из подразделения, не знает ли он, для чего меня вызывают.

- Не знаю, товарищ младший сержант! Передали по телефону, чтобы срочно явились в штаб - и всё.

Подходя к штабу и всё ещё перебирая варианты возможных причин моего вызова, я заметил, что и из других подразделений к штабу подходят одиночные бойцы.

Войдя в штаб, я доложил дежурному писарю о своём прибытии.

- Пройдите к начальнику штаба.

Я вошёл в кабинет. За столом сидел писарь и разбирался в каких-то списках и бумагах. Начальник штаба стоял у стола и громко переговаривался с кем-то по телефону, дымя папиросой. В комнате было накурено, на столе в пепельнице и около неё валялось множество окурков. Чувствовалось, что идёт срочная напряжённая работа.

- Младший сержант Лейнонен по Вашему вызову явился! - доложил я, когда начальник штаба положил трубку.

- Вы откуда? - спросил начальник штаба, просматривая списки.

- Из управления третьего дивизиона.

- Так-так... Лейнонен... Есть такой. Хорошо. Доложите Вашему командиру взвода, что приказом по полку Вы демобилизованы. До шести часов можете быть свободны. В шесть часов явитесь в штаб для получения документов. Можете идти.

Сообщение о демобилизации было настолько неожиданным для меня, что в первый момент я даже плохо понял, что говорил мне начальник штаба.

Выйдя из штаба, я старался припомнить и осознать то, что мне только что было сказано.

„Вы демобилизованы!“ - что это могло быть? Чем вызвана такая срочная демобилизация? Хорошо это или плохо?

Мысли вихрем проносились в голове, путались, мешались, и только одна настойчиво оттесняла остальные - домой!

Только теперь я заметил, что выхожу из штаба не один, и что выходящие со мной также демобилизуются досрочно без каких-либо видимых причин. И на других лицах я читал те же вопросы. Я присоединился к группе идущих к казарме. И тут я узнал, что двое из демобилизуемых оба ленинградца - и оба финны.

Вернувшись в подразделение, я разыскал своего командира лейтенанта Радько, с которым был всегда в самых лучших отношениях, и доложил о приказе.

Лейтенант был удивлён не менее меня. Он тотчас же прошёл в штаб дивизиона, располагавшийся тут же на третьем этаже и в свою очередь сообщил о моей демобилизации начальнику штаба дивизиона лейтенанту Новикову.

Через минуту оба стояли у моей койки, и лейтенант Новиков спросил меня:

- Так как же так? Тебя что, по болезни демобилизуют или по какой другой причине?

- Не знаю, товарищ лейтенант!

- Нет! Это какое-то недоразумение! Я тебя не отпущу. Я сейчас буду разговаривать со штабом полка. Что за чертовщина! Никто ничего не знает - и пожалуйста! Нет, я этого так не оставлю!

У меня даже сердце ёкнуло - неужели оставят! Я знал, что лейтенант Новиков приложит все силы к тому, чтобы меня оставили. Я был у него на хорошем счету, заменял писаря дивизиона, когда в этом была необходимость, привлекался ко всем штабным работам, когда не хватало работников, почти на всех манёврах и учениях неотлучно находился при штабе, состоя командиром вычислительного отделения.

Но, видно, оставить меня не смог и лейтенант Новиков, потому что вскоре он вернулся и с недовольным видом сказал:

- Ничего, брат, не выходит! Придётся нам с тобой расстаться. А жаль! Поработали бы ещё вместе.

Я припомнил, что незадолго до этого в представленных в дивизию списках на награждение значком „Отличник РКК“ значилась и моя фамилия. „Жаль, - подумал я, - значка теперь не получишь.“

Раздалась команда:

- Строиться на обед!

Снова выстроились две шеренги, снова равнялись и пересчитывались, а я, следуя старой традиции, всё ещё стоял у своей тумбочки и смотрел на строй глазами полуштатского, и никто меня не тревожил и не подгонял - я ведь демобилизующийся.

Пошёл строй в столовую, а я шёл тут же рядом и чувствовал, что много завидующих глаз смотрело на меня из строя, ибо, что бы там ни говорилось, для большинства день демобилизации - счастливый день, и считалось время до него то пайками хлеба, то килограммами сахара, то ещё чем-нибудь иным, что оставалось съесть или сделать.

Незаметно прошло время после обеда в сдаче подотчётного имущества и обмундирования, в расспросах и разговорах. Одни завидовали, другие удивлялись, третьи жалели, четвёртые торопились написать письма в Ленинград и передать их со мной.

В шесть часов я был в штабе полка. Собралось нас человек десять-двенадцать.

После получасового ожидания я, наконец, получил документы и мог покинуть часть в тот же час. Во время ожидания мы трое ленинградцев договорились, не откладывая в долгий ящик, уехать той же ночью.

Узнали, что поезд на Ленинград уходит без двадцати четыре. Условившись встретиться в три часа, мы разошлись.

Во взводе меня снова окружили со всех сторон. Теперь я уже был вольным гражданином с военным билетом на руках. „Запас первой категории“.

Ребята просили писать письма. И ещё раз повторяю: что бы ни говорили о прелестях военной службы, большинство мне всё же завидовало.

Часов в десять я лёг спать, наказав дневальному разбудить меня в три часа. Откровенно говоря, спать мне и не хотелось - слишком неожиданны и внезапны были события последних часов, и документы в кармане, и мысль о скорой встрече с Ленинградом, о доме, о Мэри - всё было в каком-то странном тумане, и мне ещё казалось, что нахожусь я в каком-то непонятном сне. Да разве я мог спать теперь по-настоящему!

Но я всё же лёг и вовсе не потому, что хотел спать, а лишь оттого, что теперь я мог это делать законно, без боязни получить губы или наряда вне очереди, потому что я стал снова вольным человеком, имеющим свои желания и распоряжающимся своими действиями по своему собственному усмотрению.

И я ложился на койку и знал, что не один из моих соседей украдкой смотрит на меня и думает о том часе, когда и он сможет пойти в столовую рядом со строем или лечь на койку до отбоя.

Однако, я всё же заснул. Уже сквозь сон я слышал команду „Отбой!“, сквозь сон слышал, как укладывается мой сосед справа. И только что, казалось, уснул, как меня уже теребил за плечо дневальный и приглушённым голосом говорил, что уже три часа.

Быстро вскочив на ноги (я не раздевался), я схватил свой чемоданчик и, наскоро попрощавшись с дневальным, побежал на место нашего сбора.

Попутчики мои были уже там, и мы скорым шагом пошли к проходной. Предъявив пропуска, мы вышли за ворота. Конец армейскому котелку! Прощай, казарма! Когда же человечество избавится от вас?

На вокзал мы пришли за две-три минуты до отхода поезда. Бегом направились к кассе, купили билеты и на ходу вскочили в поезд. До чего же хотелось скорее уехать отсюда, из этой армейской жизни!

В вагоне мы говорили очень мало. Все мы были заняты своими мыслями, все трое мы прошли путь Народно-демократической армии Финляндии, все побывали в Петрозаводске, в Терийоках, все трое давали присягу неведомому правительству, и так же внезапно распались, как и возникли.

И вот теперь мы едем домой, и каждый думает о предстоящей встрече с ничего не подозревающими родственниками...

И мои родные действительно не могли ожидать, что в восемь часов утра откроется дверь комнаты и в неё из коридора войдёт... Робуля.

- Робуля!.. Родной мой!.. Откуда?.. Что случилось?.. - встрепенулась мать, действительно увидев меня живым и здоровым, входящим в восемь часов утра в комнату в тот миг, когда она уже собиралась идти на службу.

- Мама, я вернулся домой, совсем! Отслужился наконец!

А мама уже прижалась к моей груди, целовала меня, и слёзы радости бежали по её состарившимся без времени морщинистым щекам. И она смотрела на меня сквозь слёзы, и снова целовала. И вся смеялась от радости.

Да и как же не радоваться! Старший сын её, Großing, вернулся из армии, вернулся насовсем!

- Да как же ты, Робуля, так сразу? Мы ведь и не ждали тебя. Почему ты ничего не написал, почему хоть телеграмму не послал?

- Да я, мам, сам-то только вчера узнал!

- А как же тебя вдруг демобилизовали?

- Я и сам не пойму. Ничего не говорят. Демобилизуетесь - и всё.

Записано в 1949 году