Итак, что означает „Печатное частное письмо отдаёт казёнщиной“? Частные письма должны писаться вручную, как утверждают многие мои корреспонденты. Это вопрос чрезвычайно интересный и ставился передо мной уже неоднократно моими друзьями и подругами, выросшими в каменном веке.

А давайте попробуем уточнить, что же понимается здесь под „казёнщиной“? Я думаю, что казёнщина объединяет воедино прежде всего бездушие, отсутствие каких-либо чувств.

Констатируется только факт: „казнить“, „помиловать“, „умер“, „родился“, „вступил в брак“, „развёлся“. Вот вам и всё. А человека нет! Не увидите его за казённым документом ! Вот это - казёнщина.

К этому добавляется - формализм, шаблон, штамп и даже место для печати. Вот о чём, по-видимому, в своём письме говорила мне моя школьная подруга Вера Павликова, получив от меня впервые письмо, напечатанное на пишущей машинке. Можно ли себе представить, чтобы в этом письме она не заметила меня, человека, моих чувств и переживаний? В какой-то мере могу с этим согласиться, потому что письмо было очень короткое. А я не люблю и не умею писать коротких писем.

Тогда у меня не было времени, меня постоянно отрывали и одну несчастную страничку мне пришлось мусолить целый вечер. Согласен - не получилось.

Постараюсь сегодня показать на примере этого моего письма, что печатное письмо может быть близким, понятным, душевным, ну каким только захотите! И читая это письмо, вам будет порой становиться и грустно, и радостно, а иные строки будут вызывать даже раздражение и гнев. А если это будет так, то письмо это ни в коей мере нельзя будет назвать „бездушным“, „холодным“, „бесчувственным“, а следовательно, казённым.

Ну а как будет обстоять дело со стороны формы? Место для печати есть? Ну, извините меня за некоторую самомнительность, что ли - вряд ли вам когда-нибудь приходилось получать рукописные письма подобного рода, если хотите, такой формы.

Если и тут я прав, то и форма здесь, куда ни глянь, - индивидуальная! Или уж во всяком случае, носит на себе заметные следы моей индивидуальности! Заметен мой личный, персональный стиль. А значит, и формализма нет!

Позвольте тогда, о какой же казёнщине может идти речь в моём машинописном письме? Обычно возражают так: мол, приятно получить письмо со знакомым, близким сердцу почерком, пропитанное, так сказать, запахом давнишних знакомых духов и прочее. И машинные письма не запрещается мочить духами! Мочи себе на здоровье. Это уже „индивидуальность“ личная - почерк!

А критиковавшая меня Верочка Павликова, кстати, вообще не знает моего почерка! Просто я ей никогда не писал писем. И даже если бы она случайно обнаружила где-нибудь в архивах, скажем, обрывки моей школьной тетради 1938 года - в тех каракулях она никогда бы не смогла меня узнать.

Одна из наших современных хороших знакомых пишет нам открыточки из отпусков из разных городов Европы с красочными видами таким индивидуальным „почерком“, что текст этих открыток расшифровывает нам сама по возвращении домой! Изумительный козырь против казёнщины машинописных текстов!

Вразумительно или нет?

Откуда берутся такие устарелые взгляды на применение пишущих машинок? Причина одна: отсталость, консерватизм, определённая косность, неумение смотреть вперёд и элементарная неграмотность.

Попробуем покопаться в истории. Вспомните из истории Руси Великой, что были времена, когда грамоте разумели лишь нищие монахи, вроде Гришки Отрепьева, и далеко даже не всякий именитый человек мог писать?

Тогда большинство считало, что грамота вообще дело не слишком важное, а профессия писать письма - дело этих самых полупьяных монахов.

Ближе к нашей эпохе у нас ещё со школьных времен маячит в глазах фигура Митрофанушки, которому вдалбливали, что география, вообще говоря, не нужна, когда есть извозчики.

А писали тогда гусиными перьями. У меня есть две интересные рукописные книжицы полуторасотлетнего возраста, из которых явственно следует, что современными стальными перьями нельзя было воспроизвести тех удивительных выкрутасов и нажимов, на которые способно только мягкое гусиное перо.

Я почти уверен, что если бы Пушкин написал в своё время, например, госпоже Керн одно из своих знаменитых стихотворений стальным пером, то она была бы шокирована и возмущена не менее моей школьной подруги. Стихотворение это явно по её понятиям, носило бы казённый характер.

Но гусиное перо всё же уступило место стальному, и птичье перо не спасла ни мадам Керн, ни десятки других поклонников росчерков и нажимов в любовной личной переписке.

Когда мы были мальчишками и девчонками, „вечное перо“ было большой редкостью. Правда, вскоре убедились в том, что и оно далеко не вечно, и перекрестили новое чудо писарского искусства в „автоматическую ручку“.

После войны магазины завалили разными товарами по „репарации“. Слово-то это забыто уже сегодня - за убытки военные дешёвыми товарами перед нами расплачивались.

Захожу в канцелярский - пишущая машинка „Мерседес“. Восторг поглядеть!

А накануне мне, немцу, директор Спецконторы Чернышов запретил секретарше давать для работы машинку в конторе, на рабочем месте - категорически и с громом на все кабинеты! „Ах! - думаю, - паразит, я себе свою возьму, да и куплю!“

Пошёл и купил! Подавись со зла!

Но у меня ума хватило тогда - пошёл сразу же в Отдел внутренних дел в милицию и о своей покупке сообщил: - Что делать? Машинку купил? Надо как-то регистрировать?

Понял сразу, в Копейске переворот - мужик какой-то пишущую машинку купил! Надо же! До чего дошли! А дело было в 1948 году. Побежали чинуши по коридору, туда-сюда. А потом вышел один „секретчик“ ко мне в коридор и говорит: ничего не надо! Пишите на здоровье! А я для успокоения совести пошёл и ещё своему Спецкоменданту о покупке сообщил - пусть знает.

А потом пришёл на работу, поставил свою машинку перед собой на стол и печатаю. А тут случайно директор врывается: - Тебе кто машинку дал? - со зла губы дёргаются.

- Никто! Я себе в магазине купил!

Люди, которым приходится много писать, писатели в первую очередь, поняли и стали приобретать свои машинки. Не думайте, пожалуйста, что эти писатели свои личные письма продолжают писать от руки.

Какой же смысл в этой самой желаемой индивидуальности, когда многие рукописные письма, в том числе и мои, без специальной консультации автора понять невозможно?

А теперь о ещё одном преимуществе писания на машинке. Можно быть уверенным, что от рукописных писем копии остаются чрезвычайно редко. А если кто-то и идёт на копирование (через копировальную бумагу), уверяю вас - этих копий читать совершенно невозможно. Поверьте мне.

Так вот, пишущая машинка позволяет получить копию абсолютно без труда. У меня сейчас в моих архивах можно насчитать по меньшей мере шесть тысяч страниц скопированных на машинке текстов писем.

Именно на основании этих копий я имею возможность сегодня вернуться к написанному и использовать его для своей работы по написанию биографии, различных воспоминаний, описаний своих путешествий и поездок и всяческих других больших и малых рассказов, переводов и другого, что без пишущей машинки было бы просто невозможно. Всего этого нельзя было бы сделать просто по памяти.

Многие пожилые люди в конце жизни кидаются в писание мемуаров. Эти мемуары могут охватывать десятилетние отрезки времени, порой начиная от рождения и почти до смерти. И пишется это часто „на память“.

Мне перевалило за 75. Не жалуюсь на память, ещё хорошо соображаю, но, извините меня, часто не могу вспомнить самых простых вещей. Не то, что номер телефона, а что я собираюсь завтра делать, могу ли завтра встретить гостей, куда я сунул галстук и тому подобное. Так как же можно было бы написать какие-нибудь мемуары просто по памяти, описать, например, школьный бал-маскарад, проходивший в 1939 году или события ленинградской блокады, или службу в финской армии - а у меня для этого есть мои машинописные материалы, написанные тогда на свежую память и в письмах людям - под машинку!

„... Новый 1943 год я встречал впервые уже в Копейске. А вернее, это был первый Новый год, который я вообще НЕ  ВСТРЕЧАЛ.  Мы - не только я.

Нас, немцев, загнали в нашу комнату в общежитии и запретили выходить. А рядом в коридоре в помещении Спецконторы, где мы работали, пьяные, потерявшие человеческий облик люди, орали и бесились далеко за полночь.

Мрачные и молчаливые, лежали на нарах 35 немцев и один финн (у нас был и финн). Им запретили праздновать Новый год.

- Ложитесь спать! - приоткрыв дверь, зло рявкнул на нас пьяным голосом председатель месткома Дмитрий Иванович Приколотин, когда кто-то из наших решился задать ему вопрос, почему нам нельзя праздновать Новый год.

И мы лежали и молчали, заглушая в груди злобу и негодование... И вспоминал я невольно родной мой Ленинград, город, в котором я родился и вырос, город, в котором прошла моя юность, в котором я учился, впервые влюбился, мечтал о будущем...“

Ну это уже наглядный образец казёнщины! А ведь всё списано с моих копий слово в слово - „сочинено“ не сейчас.

*  *  *

„... Памятны мне встречи Нового года в Детском секторе Дворца Культуры имени Кирова в Гавани на новогодних балах. Какие это были балы! Сколько интересного там можно было найти и сколько развлечений, сколько украшений и сколько весёлых лиц, улыбок, счастья!

Тогда уже были и такие лица, такие улыбки, такие девушки, о которых ты думал больше, чем о других. И ты ждал этого вечера, ждал его, чтобы встретить там „её“.

И как только в зале погаснет свет и разноцветные прожекторы сокроют собравшихся в таинственный полумрак, а со стороны возвышения в углу зала раздадутся первые звуки вальса, ты уже разыскиваешь её в толпе и, чуть смутившись, просишь станцевать с тобой.

И вот ты уже скользишь по паркету в мерном такте вальса и ощущаешь рядом её волосы, волосы, от которых исходит какой-то особенный аромат и щекочут они твою щёку, когда она невзначай повернёт свою головку.

Ты чувствуешь, как становятся влажными её пальцы в твоей руке, и она возьмёт в руку маленький платочек, и на тебя пахнёт нежным опьяняющим запахом духов.

И ты говоришь ей что-нибудь пустяковое, тихо, почти на ухо, а она улыбается, глядя куда-то через твоё плечо, и покажет свои белые красивые зубки...

Какая жуткая казёнщина, неправда ли?

*  *  *

„... Потом, потом всё приелось...

Потерялась прелесть новогодних балов, исчезло упоение танцами, нет больше ни маленькой Верочки, ни кого-нибудь иного, нет больше ни семьи, ни дома, ни любви, ни радости.

Есть полка книг, маленький стол, бумаги и воспоминания. Воспоминания и серенькие будни.

В прошлое ушли хорошая чистая любовь, в прошлом остались близкие и друзья, в прошлом родной дом, мечты и юношеские иллюзии...“

Я перешёл на регулярный режим ссылки под надзором спецкомендатуры. И миллионы таких же сосланных людей вряд ли могли записать столько, сколько записал я, имея пишущую машинку.

Казёнщина взяла на себя право распоряжаться судьбами и жизнью целых народов.

Вот это была казёнщина!

„... Нужно ли говорить, что сердце моё учащённо билось, когда я подходил к двери её квартиры и не только потому, что живёт она на пятом этаже...

Я позвонил. Дверь мне отворила сама Вера. Я узнал её сразу же.

- Вам кого? - спросила она, глядя на меня чуть прищуренными глазами, точь-в-точь, как она делала это ещё в школе.

- Мне Мельникову (после замужества Вера Павликова стала Мельниковой)... - растерявшись от неожиданности, проговорил я.

- Пожалуйста! - Вера отошла на несколько шагов, пропуская меня в переднюю. Она стояла передо мной почти такая же хрупенькая, какой я видел её в последний раз - 23 года тому назад. И даже волосы, казалось, были так же длинно подстрижены и локонами ложились на плечи, как тогда...

Вера всё ещё в недоумении, сощурившись, рассматривала меня. А секунды всё летели, летели друг за другом, не давая мне собраться с мыслями!

- Вера! - произнёс я наконец. - Вера! Неужели ты меня не узнаёшь? - я почувствовал, что мой голос дрогнул от волнения.

И словно луч света пробежал по её озадаченному лицу, оно вдруг оживилось, Вера улыбнулась мне той самой знакомой улыбкой, улыбкой беззаботной юности, которую я знал ещё тогда, много лет тому назад, и я снова увидел её сверкающие белизной красивые зубки...

Может быть, весь этот разговор звучит в эпоху компьюторов нашего времени устарело, и вызывает только улыбку на лице - но никуда не денешься - спорить приходилось и доказывать тоже!

Нет, я довершаю удар. Извольте ещё с поэзией ознакомиться. Это тоже о Вере Павликовой:

                       Видение

И звуки джаза опьяняют слух,

А ты изчезла в бесконечной дали,

И шаловливый блеск в глазах потух...

И снова я у мраморной колонны,

Опять один, хоть окружён толпой.

И скрипок плач, и саксофонов стоны

Терзают грудь мучительной тоской...

                                                     1944 год

 Это моё второе в жизни стихотворение. Оно возникло тогда, когда мне удалось снова бывать на танцах во дворце „Угольщиков“ в Копейске. Большинство из нас ещё жило в зонах за проволокой, а я умудрялся сбегать на танцы... А в чём я был одет? Вспомнить страшно...

Стихотворение многократно переписывалось в течение многих лет, потому что нравился мне сюжет и обстоятельства, в которых оно возникло...