В конце 1954 года, нежданно и почти случайно, я попал в Ленинград - на родину! Меня направили туда на учёбу, с неоконченной ещё ссылки. Колючая проволока запретов преграждала мне путь от Копейска до Ленинграда, мне с трудом удалось там даже остаться! Но это разговор особый.

Договорились мы с Юркой Севастьяновым на другой день, 21 ноября 1954 г., поехать в Павловск к его тётушке - давно, мол, не навещал родственницу старую. А Вовка Морозов мне сразу же сказал, что ехать ему туда нет никакого желания, да и к тому же надо готовиться к семинару в университете марксизма-ленинизма.

Наутро после завтрака мы и отправились. На 15-м от Косой линии быстро доехали до Витебского. Там без труда взяли билеты на электричку и минут через 15 уже мчались к Павловску. Всё как до войны!

В Павловск (первый) приехали через какие-нибудь полчаса. Вышли на правую сторону и зашагали по улице по направлению на Пушкин. Совсем недалеко от вокзала оказалась и дача Юркиной тётушки, куда мы свернули.

Родители Юрки Севастьянова - школьного моего друга - как мать, так и отец, происходили из интеллигентных семей старой России. У матери было несколько сестёр.

Когда-то в далёком прошлом за ней ухаживал молодой врач Николай Николаевич. Но она над ним потешалась, находя слишком маленьким и прочее. Кончилось тем, что она вышла замуж за Юркиного папашу.

Николай Николаевич на всю жизнь остался её обожателем, если так можно выразиться. Сам же женился на её сестре, той самой тёте Люсе, к которой мы приехали.

Николай Николаевич со временем стал известным врачом и профессором медицины. Жили они в Перми, жили и в Архангельске, где Юркин дядюшка занимал солидный пост. Юрка много времени жил у дяди. Обе семьи не раз предпринимали летом большие путешествия по стране. Юрка участвовал в них.

Много лет спустя, когда Юрий уже учился в институте, дядюшка ежемесячно высылал ему „стипендию“ в точно назначенный день и в определённом размере (150 или 200 рублей). Попутно в то же время с далёкого Севера вернулся Юрин брат Ромил - геологоразведчик. Там он пробыл чуть ли не всю войну.

По скромным предположениям родственников, он привёз с собой не менее 150 тысяч. Однако, брату-студенту он грошом не помог. Покупал жене бриллианты, манто, разные безделушки. Себе купил настольный вентилятор и включал его тогда, когда от вина начинал одуревать. Так сказать, для освежения мозгов.

Так вот, Николай Николаевич. решил на старости лет отдохнуть от трудов праведных (а лет ему было около восьмидесяти), но увольнять его никак не хотели, хотя он имел на то полное законное право. Когда по-хорошему ничего не получилось, он продал свою „Победу“, дом и прочий ненужный скарб, погрузился в вагон и приехал в Ленинград.

В Ленинграде он сразу же купил себе дачу в Павловске (Пушкине), за которую было оплачено... 100 тысяч рублей! Только спустя некоторое время прибыли его документы, которые администрация вынуждена была ему всё же оформить и выслать. Вскоре после этого Указом Президиума Верховного Совета Николай Николаевич был награждён Орденом Красного Знамени.

Но тут-то и произошло несчастье: Николай Николаевич скоропостижно скончался - сел в кресло и помер.

Тётя Люся, его жена, в глубокой старости, - ей тоже далеко за 70 - осталась одна. Всю долгую жизнь свою она не имела в руках денег, не умела расходовать их, не вела никакого хозяйства, ни о чём не заботилась, и вот...

Можете себе представить, какого рода наследство ей оставил муж, если одних госпошлин и „марок гербовых“ и прочих расходов при оформлении этого наследства набралось на 10-12 тысяч рублей!

Юрка говорит, что если бы дядюшка завещал ему своё имущество, то он не смог бы набрать средств для законного вступления в права наследства!

Остаётся для первого знакомства сказать ещё несколько слов. У Николая Николаевича никогда не было детей. Но он с женой удочерил свою племянницу, - дочь третьей сестры, - Марию, оставшуюся в детстве сиротой.

Сейчас ей тоже лет за сорок или около этого. Она живёт в Ленинграде давно, окончила в своё время Консерваторию, замужем за преподавателем Консерватории.

*     *     *

... Итак, мы подошли к домику в полуголландском стиле с остроскатной крышей и мансардой под ней. Домик стоял на большом участке, летом засаженном цветами, ягодами, овощами на грядках. Вдали виднелся маленький летний домик-беседка.

Когда мы вошли за ограду штакетника, из собачьей конуры справа от дома вышел здоровый пёс на цепи и принялся лаять на нас.

Мы позвонили. Дверь отворила горничная-кухарка в чёрном платье и белом переднике (!).

- А, Юрочка!! - приветливо встретила она нас. - Заходите, заходите! Вас уже ждут! (Так сказать: „Его величество князь Севастьянов! Прикажете принять?“).

Мы входим сперва в маленькие „сеночки“ и через вторую дверь попадаем в переднюю - небольшую комнату, откуда двери ведут в кухню, в спальню, в гостиную, в ванную, в уборную, в подвал и кочегарку собственного центрального отопления (!). Сюда же выходит лестница из верхних „покоев“.

Тут же в прихожей нас встречает тётя Люся. - А! Юра, здравствуй! - говорит она, подставляя щёку для поцелуя. - Ты что ж опять так долго задержался? Мы ждём, ждём, а тебя всё нет!

- Вот, тётя Люся, мой школьный товарищ Лейнонен! Помнишь, я тебе рассказывал?

- Да, да! Как же, как же, помню! Ваша фамилия, кажется, Лимонин?

- Лей - но - нен! - по слогам поясняю я, протягивая руку высокой женщине в очках с золотой оправой.

Тётя Люся уже очень старенькая, у неё только один глаз, а вторым она видит плохо, говорит тётя Люся старческим голосом, как-то странно заикаясь, отрывисто.

- Ах! Лей - но - нен! Скажите! А я ведь всегда думала, что Лимонин! - отвечая на моё рукопожатие, восклицает она. - Раздевайтень, раздевайтесь! Юра, Юра! Помойте руки! - обращается она уже к Юрке. - Вы же только что с поезда.

Пока мы моем руки над белой фарфоровой раковиной, тётя Люся проходит в комнату. Потом и мы входим в гостиную.

Тут мне представляют Марию Николаевну, приёмную дочь тёти Люси, которая тоже приехала в гости и ещё какую-то старушку неопределённого свойства.

Мария Николаевна оживлённо беседует со старушками, а мы скромно садимся на стулья и слушаем. Тем временем я успеваю освоиться с обстановкой.

После нашего многолетнего пребывания в разных Копейсках мне вдруг кажется, что я попал в иной свет. На стенах висят тесно, как в хорошей картинной галерее, картины старинных мастеров в золочёных рамах. Тут и портреты мужские и женские, и пейзажи, и даже большая во всю стену над диваном картина китайского происхождения на шёлке в очень оригинальной широкой рамке из карельской берёзы. Тут же и буфет орехового дерева и весь столовый гарнитур такого же стиля. Тут и музейные стулья, и столики, пианино, громадная пальма в кадке, радиоприёмник „Телефункель“, люстра, бра и целая куча разных иных мелочей, дополняющих убранство комнаты.

- Так вот, на прошлой неделе во вторник, - продолжает свой рассказ Мария Николаевна, - встречаю я Ольгу. „Ах, Мария! - говорит она, - что ж ты к нам совсем не ходишь?“. Ну, и так далее. Я, конечно, отвечаю, что всё время занята. Да. „Знаешь, Мария, - говорит Ольга, - приходи ко мне в четверг на чашку кофе часа в два!“ Ну, что ж! Я пообещала придти. В четверг я одеваюсь и иду к Мшанским. И представьте себе, она пригласила, оказывается, не только меня. У неё собралась целая компания. Только избранное женское общество.

- А Лидия Ивановна тоже была? - спрашивает тётя Люся.

- Да, и она тоже. И эта чернявенькая, Стелла Александровна. Помнишь, я тебе говорила, что её муж недавно из Парижа приехал? И адмиральша Никольская, и жена полковника Беляева, и Елизавета Петровна с Петроградской. Правда, я никак не ожидала, что там соберётся такая компания.

- Ты хоть в чём одета-то была? - снова задаёт вопрос тётя Люся.

- Одета-то я была, положим, не хуже других. Я была в том платья цвета „дэ пёрль“, которое осенью шила. Помнишь, я приходила в нём?

- Подожди, Маруся! - перебивает Юрка, - я же не француз. Что это за цвет: „пёрль“, что ли?

- Да не кричи ты, Юра, пожалуйста! Просто оглушишь меня на старости лет! - отмахивается тётя Люся, - ну, что это у тебя за манеры! „Дэ пёрль“ значит „жемчужный“. Серый цвет под жемчуг. Понял? Так в чём же были остальные?

- Как тебе сказать? Большинство дам было в утренних туалетах. Просто, но надо сказать, со вкусом. они сейчас посещают специальные занятия, нечто вроде курсов. Там им преподают этикет и прочие тонкости. Когда бывает приём с иностранцами, их ставят заранее в известность. Есть в Ленинграде одна очень пожилая дама, из старинных ещё, так вот, она даёт советы и указания, кому какое платье сшить, так чтобы ни фасоны, ни материалы не повторялись. А кроме того, чтобы не было „кричащих“ туалетов, чтобы были соответствующие камни и драгоценности.

- Да, кстати, а что было у тебя из камней?

- Я приколола те мелкие бриллианты, что мне Геночка подарил.

- И напрасно. Бриллианты вовсе к этому платью не идут. Нужно было надеть жемчуг.

- Ах, не беда! Да представь себе! Муж Стеллы Александровны - этот дипломатик - хотел привезти из Парижа своей супруге вечернее платье по последней моде: спина совершенно голая до пояса. И тут получилось маленькое недоразумение: бюстгальтер к такому платью надо специальный. Он рассказывал - это просто проволочные обручи соответствующего размера, наподобие очков. Внизу они крепятся на такой же каркас на поясе, проволока эта, конечно, обшита материалом, но грудь помещается в эти обручи свободно, без дополнительных „чехлов“.

- Но позволь, милая, а если нечего помещать в эти обручи твои, тогда как? - иронизирует тётя Люся.

- Ну тогда уж наверное сооружают какие-нибудь протезы! - злорадствует Юрка.

- Так вот, для такого платья нужна специальная мерка с бюста, - продолжает Мария Николаевна, - а у дипломатика её и не было. Помните, как Мойша у Сары мерку для бюстгальтера снимал? А он у жены не снял. Та и осталась без парижского платья!

- Интересно, что же там за стол был? - любопытствует тётя Люся.

- Был лёгкий завтрак и потом кофе. Сперва подали пожарские с картофельным пюре: в середине пюре, а пожарские - длинненькие такие - по краям, так сказать, натыканы, что ли. Как корзиночка, очень удачно на мой взгляд. И что только Ольга на свою кухарку всё жалуется! Даже хочет её уволить. А мне кажется, зря. Превосходная она кухарка! Пожарских я, правда, почти и не ела, так, для приличия кусочек откусила. Но зато отвела я душу на марципане. К кофею был подан такой великолепный марципан, какого я уже много лет нигде не встречала. И вы только подумайте! Его можно изготовить частным путём у нас, в Ленинграде! Ольга мне сказала, что ей порекомендовали одного кондитера. Он работает частным путём. Берёт заказы не только на марципаны. Он может сделать что угодно: торты, пралине, конфеты. Я, конечно, выпросила его адрес - живёт где-то у Мариинки.

- Ну а сколько же может стоить такой марципан по частному заказу? - подмигнув мне, спрашивает Юрка.

- Пустяки! Он берёт сто рублей за килограмм!

- Конечно, это чепуха! - соглашается Юрка с иронией в голосе.

- Кушанье готово! - нарушая нашу беседу, докладывает кухарка.

- Вот и прекрасно. Будем садиться за стол, - тётя Люся поднимается с оттоманки, давая знать тем самым, что предобеденный разговор закончен. - Маруся, ты помоги, пожалуйста, Аннушке накрыть на стол! А вы садитесь за стол! - обращается она уже к нам.

Юрка, а за ним и я, лезем в угол и садится за стол.

- Эх, кавалер ты, кавалер! - обращается к нему Маруся, ставя на стол тарелки и раскладывая салфетки. - Когда мы тебя только манерам научим? Влез за стол и бухнулся! Тётушку надо было сперва усадить, дам, а потом самому сесть!

Мне становится не по себе, румянец всплывает на щеках. Замечание относится и ко мне.

- Так где уж ему! - подвигая себе стул, говорит тётя Люся, - он теперь ведь инженер! Эх ты, инженер! Волоса вечно взъерошены, галстук не может себе поправить, рассуждать начнёт - того и гляди, своими ручищами мне последний глаз выбьет. И что за манеры такие? Вы подумайте... Да, как Вы сказали, Ваше имя?

- Роберт!

- Нет, Вы только подумайте, Робéрт! Сколько раз его учила, сколько раз говорила, думала - вот остепенится, станет взрослым мужчиной. А у него уже целая груда девчонок - а сам всё такой же!

Тем временем на столе появляется блюдо с винегретом, маринованые грибочки и селёдочка в уксусе. Обед начинают с закусок.

- Марусенька! У нас там ничего такого... хм! - не найдётся? - спрашивает тётя Люся. Она не переносит пьянств и выпивок, но понемногу к столу у неё всё же подаётся.

- Сейчас посмотрим! - Маруся роется в глубине буфета и вскоре на столе появляются два графинчика. В одном на донышке чуть-чуть водки, другой наполовину наполнен наливочкой.

Перед тётушкиным прибором стоит крохотная, буквально с напёрсток рюмочка. Эту рюмочку, в которой всего-то один глоток, тётя Люся опорожняет за несколько приёмов и больше уже не пьёт.

Мы пьём за знакомство. Закусываем изумительными грибками, пробуем селёдочку, переходим на винегрет, запиваем его второй рюмочкой, и тут на стол подают в супнице дымящий суп. Мария Николаевна разливает его по тарелкам - овощной на мясном бульоне.

- Робéрт! Вы, кажется, где-то в Сибири теперь проживаете? - обращается ко мне тётя Люся.

- На Урале, в Челябинске.

- Ах, в Челябинске! И что ж, как у вас там?

- Как Вам сказать? Глушь. Я не в самом Челябинске, там ещё один городишко есть - Копейск.

- Копийск?

- Копéйск! От слова „копи“. Там раньше угольные копи были.

- Ах, так! Ну что ж, мы ведь тоже долгое время в провинции жили, и ничего! Очень хорошо!

- Тётя Люся! Ну что ты себя с ним сравниваешь! - возмущается Юрка, прицеливаясь вилкой в тётушкин глаз. - У вас свой дом был, машина. Если иметь мешок денег, можно везде прожить.

- Тише, тише! Я же не об этом говорю. Есть же, наверное, у них своё общество, свой круг. Собираются, видимо, вечерами. Играют в преферанс. Там ведь тоже есть культурные люди!

- Ах, тётя Люся! - Юрка машет рукой, - не понять тебе ничего!

- Ну, конечно! Где уж нам уж... Вы знаете, приходит ко мне сегодня утром женщина. Несчастный у неё такой вид, заплаканная вся. Я говорю: что с Вами? А она рассказывает, что муж у неё умер - где-то она даже здесь живёт, говорила мне, да я забыла - так вот, ей и похоронить-то его не на что. Лежит, говорит, уже третьи сутки дома. „Ну, так что же Вы хотите?“ - спрашиваю я. „Дайте, - говорит, - 60 рублей!“. Что же мне делать? А у меня всего-то 100 рублей до пенсии осталось. Ну, я ей и говорю, что у меня только 100 рублей до пенсии, а 50 рублей отдала ей. Хлеба ей ещё дала. Просила она ещё простыню, да вот Аннушка мне уже не отдала. Жаль человека, что же будешь делать?

- Вот эта самая аферистка пойдёт, да и выпьет за твоё здоровье, - весело говорит Юрка, - а завтра опять за чем-нибудь придёт. Может, у неё сын к тому времени умрёт!

- Перестань ты, Юра. Что ей за нужда меня, старуху, обманывать?

- Так люди-то умные и живут! Подожди, будешь так принимать всяких шарлатанов - они тебя совсем оберут, - вступает в разговор Маруся.

- Вот вы все против меня. Ну, помогла бедному человеку - что ж тут плохого?

Кухарка приносит второе: тушёное мясо с картошкой.

- А мне вчера опять этот полковник звонил, - переводит разговор на другую тему Мария Николаевна. - Просто покою не даёт! И Яшка как раз дома сидит, в соседней комнате. Я трубку беру, а в неё басок: „Мария, это Вы?“. Да, говорю, это я. „Где мы с Вами завтра встретимся?“. Ну, что я ему скажу? Хорошо, говорю! „Что хорошо? Я Вас не понимаю!“. „Оля, я сегодня видела Новицкую, она тебе привет передаёт!“ - вдруг говорю я ему ни с того, ни с сего. „Что Вы там говорите?“ - слышу, шипит мой полковничек. Я трубку руками зажимаю: у моей Оли голос-то басовитый. „Она завтра тоже в ателье пойдёт, часикам к двенадцати. Вот там мы и встретимся“, - продолжаю я, а самой смешно. „Я Вас понял, понял! Вы не одни дома? Да?“. „Да, да!“ - отвечаю я. „Тогда простите, до завтра!“ - а Яшка рядом в комнате сидит, газету читает. Давно ли сам за мною бегал, Алексея Александровича за нос водили.

- А помнишь, - оживляется тётя Люся, - как ты на Кавказ собралась? Как вас тогда в милицию забрали?

- Вот я ей давно говорю, - встрепенулся и Юрка, - пиши свои мемуары. Это ж похлеще Мопассана получится!

Тётя Люся встаёт из-за стола и отходит к пианино. Маруся, то бишь Мария Николаевна, сев на своего любимого конька, начинает нам рассказывать бесконечное число историй о своих похождениях, о своих многочисленных поклонниках, о первом муже, умершем в блокаду, о втором, Яшке, который всю жизнь за ней волочился. Рассказывает, увлекаясь, с жаром, находу придумывая новые подробности и детали. То и дело в разговор вступает тётя Люся или Юрка, а я только слушаю и слушаю.

Тётушка садится за пианино, зажигает канделябры и поёт надтреснувшим голосом, так как пела она некогда, много-много лет тому назад, когда была ещё молодая и красивая, и кажется мне, что вот и сейчас в её старческом мозгу проплывают далёкие картины прошлого, беззаботного, наполненного весельем, смехом, радостью, мужчинами и флиртом.

И невольно я присутствую здесь, в этом маленьком кусочке старого мира, доживающего свой век, век бездельничающих женщин, кухарок, горничных, романсов и любовников...

Нет, постойте-ка! Почему - отживающий век? Разве сегодня я не слышал рассказов о современных бездельничающих женщинах, о тех самых паразитах современности, которые, пожалуй, и детей-то рожать не способны, которые живут, присосавшись к своим мужьям - генералам или дипломатам, - крутят за их спинами с их же адъютантами, выдумывают себе утренние и вечерние туалеты со спинами и без них, с жемчугами и бриллиантами, тогда как сотни тысяч людей в деревнях трудятся от зари до зари, а до последнего времени и за труд свой получали фиг с маслом.

Посмотрите на тридцатилетнюю женщину в деревне! Что стало с её грудью? Может ли она думать о парижских бюстгальтерах и марципане?

У Марусиного Яши три (!!!) рояля! Так для третьего было маловато места в квартире (если бы он отпилил мне четвертушку одного из них, мне некуда было бы поставить и её), так вот, они отправили один к Николаю Николаевичу ещё при его жизни.

А тот рояль в дом не поставил - у него и своей мебели хватает - и предложил забирать его обратно. Однако Яша рояль домой уже не повёз, а решил поставить его в „летний домик“. Теперь этот рояль так и стоит в „летнем домике“, а по-нашему, по-копейскому, попросту в стайке (сарае). Скажите-ка мне, можете вы лишний рояль в стайку поставить? В комиссионном я видел рояль, цена которому тринадцать тысяч рублей. Выбросите тринадцать тысяч на улицу! Вот вам, дорогие мои, равенство!

Я, конечно, ничего не имею против Юркиных родственников. Люди они хорошие...

Часов в пять мы стали собираться домой. До этого Юрка сводил меня ещё наверх, в дядюшкин кабинет. Стоит ли говорить, что и там я встретил ту же замечательную мебель, те же редкие рисунки и фотографии, нашёл массу дорогих и разнообразных книг и разных других вещей.

Тут же наверху оказалась и махонькая комнатушка кухарки, такие же бывали раньше в барских домах. Но в комнате было чистенько и скромно. Тут уже чувствовался иной вкус, иные понятия о красоте...

- Видишь, как у неё здесь симпатично, - как-то свысока пренебрежительно заметила Мария Николаевна, когда мы проходили мимо этой комнатушки.

Юрка ничего не ответил, промолчал и я. Да где же им понять!

Распростившись со всеми, обещая снова быть у них, мы, наконец, ушли и направились на вокзал. На землю опустился ранний зимний вечер, зажглись огни на улицах, и морозный воздух был так свеж и чист...

Если бы жена моя представляла, как здесь в наше время живут некоторые люди!.. У них в деревне до сих пор (это в 60 км от Челябинска!) керосиновые лампы - нет электричества.

Поезд быстро довёз нас до Ленинграда. Выйдя из вокзала, мы не стали садиться на трамвай, а пошли по Загородному до Пяти углов, потом вышли на Невский и шли по нему ещё долго-долго...

Юрка рассказывал мне о своей жизни, о женитьбе, учёбе в институте, а я говорил о себе, о Копейске..., о ссылке, о судьбе немцев России.

Наконец мы расстались на Детской, и я пошёл домой.

Вовка Морозов, второй мой школьный друг, у которого я пока остановился, сидел дома. Я ему о своём визите к Юркиной тётке рассказал.

- Я потому-то и не поехал, потому что знаю таких людей, уже видел, мне в их обществе как-то не по себе.

Миллионы свидетелей, живых и мёртвых, - многие миллионы свидетелей - доказали преступность тех, ТЕХ БОЛЬШИХ, только никого не осудили, так и продолжают править Россией! И виллы у них богаче той, что мне случайно удалось увидеть полвека назад, на заре...

   Сама поездка в Павловск была записана сразу в 1954